Музейное закулисье

ОБСУЖДЕНИЕ ВЫСТАВКИ

В прошлом году Дом-музей Бориса Пастернака открыл новую событийную страницу музейной афиши. Верхняя веранда дачи поэта, до тех пор пустовавшая, была превращена нами в экспозиционный зал для временных выставок. Начало положила выставка редких фотопортретов Бориса Леонидовича, сделанных во время войны в эвакуации местным жителем в режиме моментальной съемки, что создало кинематографический эффект движения. Выставка так и называлась: «Моментальный Пастернак».
В декабре 2014 года открылась выставка фотографий грузинского поэта и близкого друга Пастернака Тициана Табидзе «Под ливнем лепестков родился я в апреле». Выставка, благодаря естественному освещению и использованию оконных стекол и прозрачной кальки с изображениями старого Тбилиси, обладала дополнительным эмоциональным эффектом призрачного счастья, которое оборвалось 15 декабря 1937 года, о чем свидетельствовал факсимильный документ расстрельного приговора, завершавший экспозицию.
С 20 февраля по 20 апреля у вас есть возможность побывать на выставке «Пастернак и футуристы».
Каждая выставка, прежде чем на нее попадут зрители, становится предметом обсуждения сотрудниками с целью наметить абрис будущей экскурсии. Нам показалось уместным публиковать на сайте это обсуждение, чтобы подогреть интерес к выставке и подготовить возможных посетителей к тому, что ждет их за закрытыми дверями веранды второго этажа. Кому-то сообщенных сведений будет достаточно, а кто-то пожелает углубиться в существо вопроса и закажет экскурсию. На этот раз в обсуждении принимали участие заведующая Домом-музеем Ирина Ерисанова, а также научные сотрудники Галина Лютикова и Анна Кознова.

Ирина Ерисанова: Надо сказать, что поводом к этой выставке послужили в первую очередь иллюстрации Марии Синяковой-Уречиной к поэме Н.Асеева «Маяковский начинается». Она должна была открыть череду специальных выставок, посвященных юбилею Бориса Леонидовича – 125-летию со дня рождения. Мы не собирались делать какую-то специальную выставку, наполненную документами ипосвященную именно этой, футуристической, поре жизни Пастернака, очень, кстати сказать, кратковременной.

Галина Лютикова: Но насыщенной.

ИЕ: Да. И сказать, что он был настоящим футуристом, все-таки язык не поворачивается. Этого не произошло. Но то, что он испытал на себе огромное влияние целого футуристического круга,совершенно очевидно. И благодаря чудесной книжке (совсем недавно появившейся в нашем музее) Вячеслава Всеволодовича Иванова, посвященной Пастернаку, в этом можно убедиться. Там есть совершенно замечательный раздел из нескольких статей, касающихся пастернаковского увлечения футуризмом, точнее – некоторыми его апологетами. Скажем, он был какое-то время увлечен Северяниным, который впервые произнес по-русски слово «футуризм». Вообще-то, как известно, это авангардное художественное движение возникло в Италии, и основоположником его считается Маринетти. В книге «Сестра моя– жизнь» еще можно обнаружить присутствие Северянина, хотя сама книга уже символизирует окончательный разрыв Пастернака с футуризмом. Точно так же Пастернак, совершенно очевидно, был пленен и впечатлен Хлебниковым. И сам признавался в этом в «Вассермановой реакции», где он называет Хлебникова «истинным футуристом». Как говорит Иванов, след первого будетлянина остался в словаре Пастернака. Ну, а третье имя, самое важное для нашего героя, - Маяковский. На нашей выставке его присутствие доминирующее. Но от этого влияния Борис Леонидович уже просто бежал. Вот тут в «Охранной грамоте»: «Случилось другое. Время и общность влияний роднили меня с Маяковским. У нас имелись совпаденья. Я их заметил. Я понимал, что, если не сделать чего-то с собою, они в будущем участятся. От их пошлости его надо было уберечь. Не умея назвать этого, я решил отказаться от того, что к ним приводило. Я отказался от романтической манеры. Так получилась неромантическая поэтика "Поверх барьеров". Но ведь футуризм тоже «увел» Пастернака от того, что ему навязывали предыдущая поэтическая группа «Сердарда» (куда входили Бобров, Анисимов, Локс, Дурылин) и альманах «Лирика», в котором он дебютировал в 13-м году. Сам он называл тот период эпигонством. Ему как будто навязывали что-то неорганичное его поэтике. А ведь там уже появился «Февраль».

ГЛ: А вот вопрос: они что, от его стихов чего-то требовали? Как это выражалось? Они что, пытались его редактировать?

ИЕ: Вот в чем дело, ведь Пастернак появился в их компании кем-то вроде тапера. То есть - они читали стихи, а он музицировал на фортепьяно, импровизировал. И вдруг он стал произносить какие-то поэтические тексты. Причем долго не решался их обнародовать. Видимо, не доверял себе. Получается, они по сравнению с ним – вроде профессоров, а он еще ученик.

ГЛ: Это его самоощущение?

ИЕ: Да, он в этом признавался. И безоговорочно принял стихи Пастернака только Дурылин. Потом частично из кружка «Лирика» организовалась футуристическая «Центрифуга». Ну, и знаменитая встреча в кафе Маяковского, Шершеневича, Большакова с Пастернаком и Бобровым, закончившаяся, мы знаем, в пользу дружбы Маяковского и Пастернака. Что касается «эпигонства», думаю, Пастернак имеет в виду всеобщее влияние друг на друга в то время. Когда я впервые читала «Марбург» пастернаковский, трудно было избавиться от ощущения, что некоторые строфы – это Пастернак тире Маяковский. Маяковского очень любила моя учительница литературы, и дома у нас он был полным собранием, а Пастернак только книжицей из малой серии «Библиотека поэта».

ГЛ: Я прочитала, когда мы готовили выставку, несколько статей из сборника Иванова. Конечно, там очень серьезный текстологический анализ. И с одной стороны можно сопоставить, кто у кого что воспринял. Но можно и посмотреть на это по-другому: в этом все-таки есть какая-то интонация времени. И понятно, что у одного она звучит более выраженно, у другого – менее, но почему-то Бориса Пастернака, начинающего молодого поэта…«молодого» не по возрасту, а потому что он позже всех начал писать стихи… вдруг страшно напугали, как он пишет в «Охранной грамоте», эти общие интонации с Маяковским. Вот меня, например, как культуролога, удивляет, почему он тогда так испугался? Или он еще не задумывался о таких вещах, что могут быть общие интонации у поэтов, которые наиболее чутки к таким вещам, просто мотивированные каким-то духом времени и развитием культуры?

ИЕ: Мне кажется, да и не только мне, потому что натыкаюсь на эти же открытия в замечательных исследованиях Иванова, Гаспарова и других. Дело в том, что, Пастернак как никто другой сомневался в себе! Именно в себе! Он думал, что если это так близко для всех, и он это подхватывает, то он именно плох! 

ГЛ: То есть на поверхности как бы… 

ИЕ: Да! Это как наш с тобой любимый Мамардашвили предполагал, что первая пришедшая в голову мысль в ответ на заданный вопрос – еще не твоя. Это, скорее всего, общеизвестная подсказка… 

ГЛ: И надо думать дальше. 

ИЕ: Да, надо продолжать думать дальше. И вот это мне кажется очень убедительным. 

ГЛ: То есть он поймал себя на том, что он идет по легкому пути, то есть просто пишет, как пишется. 

ИЕ: Или как его пытаются заставить писать. Видимо, футуризм, как ни странно, не став органической частью Пастернака, все-таки что-то уточнил в нем. 

ГЛ: Поскольку у нас на выставке можно совершить некоторый экскурс в историю русского поэтического футуризма, посмотрим, что именно могло в нем возбудить Пастернака?

ИЕ: Ну, вот, скажем, четыре права поэта. Это такая декларация поведения, декларация жизненных принципов. То есть на что именно поэты имеют право. Первое: «Право на увеличение словаря поэта в его объеме произвольными и производными словами: словоновшество». Вот, пожалуйста, «будетляне», мы только что видели. Первый «будетлянин» - как раз Велимир Хлебников. 

ГЛ: Неологизмы. Авторские неологизмы. 

Анна Кознова: Окказионализмы - скорее. 

ИЕ: Второе право поэта на «непреодолимую ненависть к существовавшему до них языку». Конечно, все это очень страстные заявления, то, что тонизирует жизнь, то, что дает жизни основание, это такой жест. Как чёрный квадрат Малевича, это - жест. Глупо было бы рассматривать все это как серьезную тезу, какую-то угрожающую заявку. Если еще иметь в виду весь их театрализованный хепенинг. Все их эксцентричные переодевания. Желтые кофты. Рисунки на лице, как тут вот у Каменского. Все эти звонкие «пощечины общественному вкусу».
Третье право. «С ужасом отстранять от гордого чела своего из банных веников сделанный венок грошовой славы». Вот это совершенно замечательно. 

ГЛ: Принцип не выдержан, насколько я понимаю. 

ИЕ: Но его просто невозможно выдержать… Хотя, я думаю, что его все-таки выдерживал Велимир Хлебников. И это самая горькая судьба, он один из самых поразительных, конечно, явлений.

ГЛ: То есть отказываться от славы. И последнее, четвертое право, кажется, противоречит третьему: «Стоять на гребне слова «мы» среди моря, свиста и негодования». 

ИЕ: Но «мы» в данном случае – это почти что «я». Почему? Потому что слишком маленькое слово «мы», которое объединяет небольшое сообщество. Речь скорее идет о личностном. 

ГЛ: То есть это мы могли бы перевести на более обыденный язык как верность себе, то есть не смущаться, не бояться реакции. 

ИЕ: Вот интересна их судьба, очень коротко: Игорь Северянин, понятно, он умрет за пределами России, то есть в Эстонии, в Таллине, я была на его могиле. Хлебников умрет от болезни. Елена Гуро, одна из первых «будетлян», тоже умрет от болезни очень быстро. Давид Бурлюк эмигрирует, Маяковский застрелится, Лившиц будет расстрелян. Крученых проживет дольше всех, и Каменский доживет до 60-х. Крученых станет таким страстным коллекционером, будет собирать всякие рукописи, письма, автографы. Пастернака в том числе. К сожалению, когда мы делали выставку, нам не попался Большаков, потому что Большаков тоже повлиял на Пастернака. 

ГЛ: Он должен здесь в тексте у нас присутствовать, из «Охранной грамоты», он упоминается, фигура абсолютно забытая, и расстрелян в 38-м. Вместе с Пильняком, другом Пастернака.

ИЕ: Ну и вот совершенно замечательная фигура, которая здесь присутствует – это Николай Асеев. Вообще они с Пастернаком дружили довольно долго. Развела их жизнь. И отсутствие верности себе у Асеева, в первую очередь. Потому что Пастернак довольно долго считал его чрезвычайно талантливым, чуть ли не одним из самых талантливых. 

ГЛ: Первый лирический поэт. 

ИЕ: Даже когда Асеев стал меняться, БЛ как-то все время помнил его таким, каким первоначально встретил. И еще один очень важный человек для Пастернака вошел в начале 20-х в их компанию. Это Владимир Силлов (расстрелянный зимой 30-го, незадолго до самоубийства Маяковского). Он, кстати говоря, был первым библиографом Хлебникова, а как поэт находился под большим влиянием Асеева. Это была одна компания. 

ГЛ: И кружок сестер Синяковых. Там уже Асеев был. 

ИЕ: Он женился на одной из сестер. Ксения Михайловна Синякова. Или Оксана. Сестра Марии, иллюстрации которой к поэме Асеева «Маяковский начинается» составили ядро нашей выставки. И здесь мы видим всех почти: Маяковского, Хлебникова, Пастернака… Вот Асеев с Маяковским идут, это - Маяковский, вот Маяковский и Бурлюк… 

ГЛ: А это тоже Маяковский? Какой он тут разнообразный. 

ИЕ: И очень славные воспоминания Марии Синяковой, которые без улыбки читать невозможно, но в этом вся их прелесть: они такие немножко наивные, и трогательные даже… 

ГЛ: И главное, что они описывают каждого именно как человека, то есть здесь нет никакой попытки кого-то как поэта анализировать. 

Анна Кознова: Было бы интересно узнать про оформление. Как так случилось, что задействован потолок? Как так случилось, что такие геометрические фигуры везде? 

ИЕ: Потому что поэтический футуризм, конечно, невозможно себе представить без футуризма в визуально-художественном смысле, ну, то есть в искусстве изобразительном. Выставка задумывалась только как выставка Синяковой, но глупо было не воспользоваться такой замечательной витриной в виде окон (такой эркер большой) и не рассказать немножко еще о футуризме, чтобы любой посетитель получилхотя бы общее представление о том, что это за явление. И вот эти всякие треугольнички, квадратики-это, конечно, нас отсылает к тем же Малевичу, Клюну, к Поповой. Это просто такая робкая отсылка к ним. А что касается потолка, то так оно и было в то время: если не хватало места на стенах, то на потолке могли появиться тексты, афиши. Картина могла быть повешена. Ну, и нам казалось, что потолок слишком голый и его, конечно, надо как-нибудь еще украсить… 

ГЛ: Может быть, еще пару слово сестрах Синяковых… 

ИЕ: Они приехали из Харькова покорять Москву, и первые, кого они покорили, – это были поэты. Маяковский был влюблен в Зинаиду, самую старшую. За младшей Верой ухаживали Хлебников и Давид Бурлюк.Ксения (или Оксана), как я уже говорила, стала Асеевской женой. Пастернак увлекся Надей. В общем, все сестры были окружены достаточным вниманием. 

ГЛ: А вот Мария Синякова, художница? 

ИЕ: Она закончила художественное училище и вышла замуж за художника Уречина. 

ГЛ: А чем занималась самая старшая из них, на квартире которой все собирались? 

ИЕ: Зинаида? Кажется, она была оперной певицей. Зинаида Мамонова. Впрочем, я не уверена, что собирались именно у нее. Кстати говоря, роман Бориса и Нади, что называется, «в самом разгаре» летом 1915 года, когда Пастернак уже начинает потихоньку уходить от футуризма. Следующий год (его уральская история) заканчивается книжкой стихов «Поверх барьеров», которой он более-менее доволен. Футуристического в ней уже мало. А вот в книжке 17-го года «Сестра моя жизнь», написанной для Елены Виноград, футуризмом, кажется, и не пахнет.

Вернуться к списку материалов