Елена Пастернак, хранитель музея

Эссе, которое Елена Пастернак написала для сборника "Все о моем доме" называется: "Порядок вещей". 

В старом справочнике "Дачи и окрестности Москвы", изданном в 1935 году, о Переделкине, почти не известном, написано сухо и немногословно «От станции ведет сосновая аллея. В усадьбе, в которой сейчас помещается совхоз, чудесный небольшой парк и глубокий, пригодный для купания и ловли рыбы пруд. Несмотря на отсутствие электричества, почты, телеграфа, телефона, кино и прочих культурно- бытовых удобств, Переделкино охотно заселяется дачниками. Их привлекают сюда живописная местность и густой и тенистый лес, в котором много грибов и ягод. Эти скучные строчки из советского справочника вызывали у меня трепетную радость, почти восторг, потому что в них было предвестие будущей переделкинской жизни, нашего дома, детства моего отца и моего детства.

Именно в тот год началось строительство писательского дачного поселка совсем рядом с той самой усадьбой и прудом. Поселок застраивался по общему образцу, с очевидным архитектурным единством, как и во всяком подмосковном стародачном месте. Двухэтажные дома стояли на лесных участках, их отличало обилие широких окон и застекленных террас, сильно выдающихся вперед полукруглых веранд- фонарей. В доме Пастернака парадности и представительности не было, но расположение было удачнее других- это закругленная перспектива поля со старинной церковью почти на горизонте, за домом- хвойный лес, который рос так плотно, что выглядел непроходимым. Светлый и темный пейзажи были видны через просторные окна, выходившие на противоположные стороны.

С первых лет дачной жизни многие соседи экспериментировали no-западному, раскидывали сады, высаживали редкие растения, некоторые сохранили участки в их начальном виде. Борис Леонидович четко разграничил участок на зоны, строгими линиями устроив порядок раз и навсегда для зелени, огурцов, картофеля. ягод, деревьев и кустарников. Сад был не только фоном, видом из окна, но и рабочим местом. Зимой от этой работы отдыхали, весной включались все домочадцы. В конце апреля расчищали участки, сжигали прошлогоднюю листву, потом несколько дней уходило на вскапывание, разравнивание посадки. Нужно сказать, что в таком объеме и так всерьез этого не делал почти никто из наших соседей, а те, кто устраивал огороды, нанимали работников из соседних деревень, которые жили настоящей крестьянской жизнью. У нас всегда эта огромная работа делалась своими силами. Цветов, в отличие от овощей, было немного. Наверное, их обилие тоже казалось отвлекающей роскошью, поэтому и этим действовали строго и по порядку. До сих пор сохраняется огромная бабушкина клумба с флоксами, до сих пор дом опоясывает плотный полукруг высоких кустов сирени, гигантскими снопами стоят старые жасминовые кусты, составляя стену, отделяющую сад от огорода. Большую часть участка занимают старые аллеи по бокам подъездной дороги и возле забора. Я не помню в доме ни одного лишнего, нефункционального предмета, зато пространство казалось огромным. Слушать фортепианную игру моего дяди Станислава Нейгауз, который занимался в рояльной на первом этаже, и рассматривать в окно мелкие подробности жизни нашего сада было моим любимым занятием с первых лет жизни. Но родители держали меня в строгости, слова "заниматься" и "порядок" должны были быть первыми усвоенными обязанностями.

Самое главное, что мне пришлось усвоить, это особенное расположение всех вещей. Первое, что я прочла самостоятельно, была подробная опись, сделанная моей бабушкой Зинаидой Николаевной фиолетовым карандашом на пожелтевших листах бумаги. Они прикреплялись к внутренним стенкам дверок комода "Скатерти с мережкой 3, скатерть с зеленой мережкой 1, скатерти простые 4. форма для пасхи 2, большая гусятница, коробка с ключами, свечи простые, свечи елочные". Этот список был волшебным текстом. Я чувствовала себя богатой наследницей, королевой мира. Коробка с ключами предлагала десяток дверей, которые я смогу открыть. Для этого нужно подбирать их по одному. Я брала первый попавшийся, прятала его в карман и бежала к себе в комнату Там рассматривала добычу. К ключам простой бечевкой были привязаны картонки: кладовка низ, котельная, рояльная, кабинет, маленькая комната, веранда верх. В зависимости от того, какой ключ попадал в мои руки, и строилась игра сегодняшнего дни.

Кабинет. Самая большая, главная комната дома. Странно, но мне разрешали там бывать столько, сколько хочется, не боялись, что я стану рисовать в письмах деда или рвать альбомы по искусству, которые стояли на самой нижней, удобной для ребенка полке. Эта комната с окнами, выходящими на противоположные стороны, состояла из двух частей и была моделью идеального мира. В ней не было ни одного предмета, который можно было бы испортить или разбить. Все подчинено работе, бумага лежит в одном ящике стола, перья- в другом, картонные папки с тесемками, туго набиты и завязаны, они стопкой лежат в третьем.

Поскольку дед работал в основном в Переделкине, это навсегда определили ритм и стиль жизни. Утром вставали рано, с залеживанием боролись, и первая половина дня проходила таким образом, чтобы все, кто оказался в доме, занимались своими делами "у себя". Я не могу вспомнить, чтобы после завтрака за столом оставались поговорить женщины в халатах. Вообще не помню халата как изделия. Поскольку Пастернаку не полагалось телефона, то и телефонной болтовни не могло быть. В комнатах была тишина, если не было музыки. В доме пахло сухим деревом, поскольку зимой топили сильно, специями, которые и после смерти бабушки хранились в ею же сшитых полотняных мешках. В большой передней с окном в лес, которая называлась гладильной, всегда лежали высокие крепкие стопки почти твердого голубоватого белья, тогда белье принято было крахмалить, и эта привычка сохранялась в нашей семье до 1984 года, пока наш дом был жилым.

В сосредоточенную тишину около двух часов дня врывался запах крепко заваренного чая "Эрл Грей", который в товарных количествах привозился из-за границы. Тот, старый "Эрл Грей" исторгал настоящие слезы восторга. Я не могла понять, как можно его пить я хотела сама пахнуть только так и вечно. Это означало, Стасик проснулся и, видимо, скоро сядет заниматься. Папа говорил мне: "Дядя Стасик скоро сядет заниматься, поэтому если тебе срочно нужно что-то сделать, то лучше шуми побыстрей. Вообще удивительно, как с нами маленькими были уважительны. Как будто он и вправду думал, что у меня могут быть важные дела. Мое же дело было одно- таять от восторга перед жизнью. Вот я рассматриваю каждый изгиб веток высоких старых деревьев за окном, вот ощупываю резные узоры на ящиках письменного стола или застываю перед другим окном, ведь пошел снег, и все гуще и плотнее, так, что уже с трудом можно различить старые яблони.

Но больше всего я жду именно той минуты, когда Стасик сядет за рояль. Потому что я научилась забывать о себе, когда он играет. Я знаю наизусть каждый такт его огромного репертуара, еще не зная композиторов. Я люблю музыку, но не знаю, как об этом сказать взрослым.

Мой отец, младший сын Пастернака, был красивым и задумчивым. Он всегда был сосредоточен и занимался самыми разными вещами. Когда папа был занят, его нельзя было беспокоить. Вот он надевает клетчатую рубашку, это значит, что до вечера будет чинить автомобиль. Вот сидит с разными чертежами в кабинете деда за его столом, но, окончив занятия, убирает все в портфель, и стол снова гладок и пуст. Или много часов подряд играет на рояле. Но только когда дома нет его брата, моего дяди.

Я никогда не видела более красивых людей, чем мой отец и его брат. В детстве я думала, что они оба так печальны и сдержанны как раз потому, что так красивы, ведь они не похожи на остальных, о них говорили, что младший Леонид красив романской красотой, а старший Станислав- германской. Постоянная сосредоточенность на чем-то невидимом была их общей чертой, но это нельзя назвать угрюмостью или унынием. Оба жили в постоянном соотнесении с памятью об ушедших близких. О смерти в нашем доме говорили редко, но она присутствовала как часть жизни. Поэтому я с очень ранних лет знала о том, что смерть - это не то, "что бывает с другими", напротив, это бывает именно с нами. В нашем саду под старым кленом был похоронен старший сын моей бабушки Адриан, Адик, умерший в двадцатилетнем возрасте от костного туберкулеза в 1945 году. О нем вспоминали, рассказывали истории, но никогда не говорили о его смерти. Всегда только как о живом. Место для могилы было выбрано так, чтобы бабушка всегда могла видеть белую плиту с именем Адика. Так и было ежедневно последние двадцать лет ее жизни. Не думаю, что это оказало разрушающее воздействие на моего отца, тогда еще маленького, или на нас, детей, родившихся годы спустя. Мы и не задавались вопросом, правильно ли это, для нас могила в саду была просто естественной составляющей повседневной жизни. «Посадим розы Адику в этом году?» - «Нет, давай оставим, как раньше" - такой короткий диалог родителей означал для меня нечто очень важное: от смерти не нужно шарахаться, об умерших - думать всегда. Дальнейшая история нашей семьи показала, что это был единственно верный метод. Мой дядя Станислав Нейгауз давал концерты в основном в Большом зале Консерватории. В это время музыканты играли только во фраке. Я прекрасно помню, как няня дня за два начинала готовить фрак и манишку с бабочкой. Это была форма, в которой он уходил на работу. Мне казалось это нормальным.

Отец всегда был одет в черные брюки и белые рубашки, переодевался в простую одежду, только если чинил машину. Когда я спросила его, где его фрак, он рассмеялся и сказал. что в науке это требуется только в редчайших случаях, но с ним этого, скорее всего, не произойдет. Он был талантливым физиком- кристаллографом, по- настоящему универсальным человеком, который, если бы жил, например, в XVIII веке, сумел бы счастливо соединить в себе свой музыкальный дар и блестящий философский ум, и разные языки, и теоретическую науку, и механику. Сказать, что ему было трудно жить в советское время, значит не сказать ничего. Он не мог принять форму, навязанную действительностью. В октябре 1976 года он умер от разрыва сердца за рулем машины, не дожив до тридцати девяти лет. Обстоятельства его смерти практически полностью совпадает с описанием смерти Юрия Живаго в романе Пастернака. Я осталась без отца в очень раннем возрасте, но и теперь для меня, давно его обогнавшей по годам, он ценнее всех людей на свете. Через три с небольшим года умер и Стасик. В Переделкине, дома, не дождавшись неотложки, которую побежал вызывать в литфондовскую контору его сын. Рояль замолчал, иногда в тишине дома слышались громкие выдохи ослабевших струн.

Все три сына моей бабушки, талантливые, красивые, нездешние, умерли рано и трагически.

Наш дом видел немало смертей своих обитателей, но жизнь с ее распорядком не прерывалась и не рушилась до поры до времени, В детстве я часто бывала у соседей, маститых советских писателей. Их дома были украшены. По- разному, конечно, но изобильно. Много было среди них коллекционеров и просто собирателей. Я видела кабинеты и гостиные с редчайшим антиквариатом, коллекциями русской и западной живописи, лубками, статуэтками, невиданными восточными фигурками. В общем, диковинные вещи. От зависти однажды а рассадила по всем мебельным поверхностям моей комнаты все фигурные игрушки, мелкие вазы, словом, все прекрасное, чем владела сама и что тайком выудила из кладовки и задворок буфета. Я не могла нарадоваться на такую демонстративную прелесть, созданную моими руками. Вечером в комнате снова стало пусто.

Почему?! Ведь вчера мы были у таких- то, вам же они нравятся? А почему я не могу жить так, как они? «А потому что ты живешь в твоем доме, а не у них. Здесь другой порядок». И все. Долгих разъяснений не последовало, хотя я и ждала их.

Родители были строги и немногословны, видимо, они опасались того, что я не сумею сохранить своего, а буду любить чужое. Думаю, что они волновались напрасно, я с первых лет прекрасно знала, что живу в самом чудесном месте на всей земле. И, наверное, предчувствовала, что эта жизнь, которая так основательна, подлинна, прекрасна, скоро, очень скоро окончится. Наши праздники были тоже какие- то особенные, непростые. И к ним тоже готовились заранее. И почему- то снова все начиналось со стирки, крахмала, долгого глажения скатертей, салфеток и кухонных полотенец. Хотя они и так лежали аккуратно выглаженными в комоде, но накануне праздника должны были быть стерильными. Затем составлялся подробный список всего что нужно было купить на рынке. В таких случаях еда покупалась только на рынке. В местном магазине, который был в пяти минутах ходьбы от нас, покупали только хлеб. Я очень хорошо помню, как потрошили кур и индюшек. На это уходил весь вечер накануне. Готовили все- главой здесь была бабушка, а после ее смерти- моя мама, но все самое трудоемкое ложилось на плечи домработниц, которые жили в доме десятилетиями. Застолье, конечно же, тщательно и ответственно продумывалось, оно не было похожим на теперешние. И не потому, что для каждого определялось место за столом, это естественно. Но потому хотя бы, что ни на минуту на этом столе не было беспорядка, грязных тарелок, костей, скомканных салфеток и прочей гадости. Наверное, стол был так красив, а все, что на нем стояло, так упорядочено, что никому и в голову не пришло бы нарушить эту структуру, внести диссонанс в гармонию. Сидели обычно долго и пили, конечно, немало, часы шли неспешно, в основном говорили. В столовой на стенах собраны главные украшения переделкинского дома картины отца деда, художника Леонида Осиповича Пастернака. На широких подоконниках тесно стоят горшки с высокими геранями, белые скатерти на обеденном столе и буфете. Люстры и хрустальная посуда, которые любила бабушка, дедом считались слишком декоративными, лишними вещами, он этого не любил и иронически допускал их наличие. О нелюбви Пастернака к пошлому уютному быту известно, это давно стало общим местом, и это действительно так. Он не мог работать в окружении лишних предметов, их и не было. Стол должен быть чистым и удобным, света должно быть много, окна всегда должны быть чисто вымытыми, без единого пятнышка, без мути.

Поскольку гости были в основном пишущие люди или музыканты, то обсуждались вопросы, так или иначе связанные с их делом, их новостями. Абсолютно естественным было чтение стихов за столом- своих и чужих, но трудно было бы представить себе, чтобы кто-то вышел из- за стола и сел за рояль. Говорить о музыке было принято, но сама музыка всегда была отдельно. Смешных историй рассказывалось множество, большинство были блестящими рассказчиками. Одним из самых невероятных был знаменитый в те времена чтец Дмитрий Николаевич Журавлев, который рассказывал так, что от восторга кровь застывала в жилах. Но самым настоящим сокрушительным событием становились явления Андроникова, который в гостях был совершенно таким же, как на концертной сцене. В раннем детстве я даже боялась его приходов, потому что знала заранее, что взрослые сейчас же начнут вести себя хуже, чем дети. Он не то чтобы не мог быть серьезным, нет, просто он совершенно рефлекторно заполнял собой все пространство. Его рассказы, построенные на недавних впечатлениях, чаще всего от самых разных дальних и ближних поездок, всегда включали пародийные имитации, он говорил по очереди десятком разных голосов. Моя привязанность к нему была самым первым чувством в жизни. Совсем недавно мама рассказывала мне, что я двух- трехмесячная успокаивалась в коляске, стоило меня только повезти к даче Андрониковых, и она часто практиковала этот метод.

Не помню, чтобы в доме кто-то ссорился, и не помню повышенных тонов. Честно говоря, не помню и громкой радости. Хотя знаю наверняка о страстях, поражавших в разное время многих из нашей семьи. Но из чувства не делалось материала для обсуждения. Папа время от времени, полушутя, легко заговаривал со мной по-английски или по-французски. Keep your feelings. Как раз такое выражение очень подходило и всему дому, и его обитателям.

Странно, почти невероятно сейчас вспоминать о том, что в доме довольно много играли. Бабушка при ее чрезвычайно строгом характере и полном отсутствии светскости была очень азартной картежницей, просто страстным игроком, у нее была компания, состоявшая из таких же, как она, писательских жен, которые собирались на одной из дач и играли часами, нередко до рассвета. Их мужья относились к этому снисходительно, но дед не хотел и не мог с этим смириться. Но и бороться с пристрастием было бесполезно. Рассказывают, что она выходила в окно, если ее запирали, и наоборот, однажды заперли двери, когда она ушла играть на всю ночь, уже будучи дамой вполне преклонных лет. Она, увидев, что двери заперты, не стала будить семью, а ушла в огород полоть грядки. Кроме этого, любили играть в маджонг, по всем правилам, всерьез, и тоже сидели по много часов. К этому домочадцы были снисходительнее, маджонг- китайская интеллектуальная игра, рассчитанная всего на четырех человек, - предполагал тихую сосредоточенность. Молодое поколение играло в шарады, и игра постепенно трансформировалась в настоящие театрализованные действия, иногда в буриме, хотя думаю, что массовое буриме и стихотворная чепуха прижились в доме только после смерти деда. При нем это вряд ли было возможно. Я помню, что у нас в саду был деревянный стол для пинг-понга, в который невероятно красиво играли отец со Стасиком, потом и мои двоюродные братья, а иногда приходили незнакомые люди, просили разрешения поиграть. Им всегда разрешали, пинг-понговый стол в те времена был редкостью. Ритм ударчиков шарика о деревянную поверхность стола был для меня настоящей музыкой, вообще вся игра с ее формой и звуком была похожа на танец с кастаньетами, я была восторженным зрителем и никогда не лезла в очередь играть "на вылет". Отчетливо помню студентов Консерватории, приезжавших к нам в Переделкино на уроки с моим дядей. Он занимался с ними и в консерваторском классе, и дома. После таких уроков всех обязательно усаживали за стол, а вот потом, если дело было летом, все шли играть в пинг-понг. Музыканты делали это блестяще, забывая о том, что им необходимо беречь руки. И за игрой незнакомых людей я тоже следила, с удовольствием замечала, что «наши» играют мастерски, а эти... Ну где им...

Присутствие в доме какой-то особенной тайны, о которой не говорилось при детях, мне было очевидно. Когда взрослые заговаривали о деде, сразу становилось тихо и напряженно.

Несмотря на то что меня держали на даче первые семь лет моей жизни, до школы, именно на незнакомцах я и приучилась хоть к какой-то, но социализации. Ведь дом был открыт для посетителей всегда. Со смерти деда, пока мы еще чудом удерживались в статусе арендаторов дачи, люди приходили в дом Пастернака как в музей. Разумеется, информация о том, что такие посещения возможны, передавались изустно, от одних посетителей к другим. Днем, в обеденные часы, стучали в дверь,- «Здравствуйте, мы студенты (научные работники, врачи), а можно к вам, посмотреть дом?" Нужно сказать честно, никому и никогда не отказывали, при любых домашних обстоятельствах людей пускали, проводили по комнатам и все обстоятельно рассказывали. За годы такой практики я не была свидетелем ни одного провокационного или криминального, хотя 6ы даже тревожного поведения посетителей, и ни разу не предлагались деньги или вознаграждение. Вот такую «работу по дому» я с детства считала бременем, которое обязана нести. Так и было на самом деле. Необходимо было переступить через неприязнь к незнакомцам и имитировать приветливость. В детстве я только вежливо здоровалась. Но начиная с пятнадцати лет показывала дом сама. Я знала, что это мой долг и что мой дом на самом деле не мой, это вовсе не наша собственность, которую нужно скрывать и охранять от посторонних. Конечно же, родители знали о том, что и среди знакомых, и среди незнакомых было полно осведомителей КГБ, а мы, младшее поколение, привыкли к этой данности с детства. Мы жили таким образом, что скрывать нам от них совершенно нечего, пусть, мол, подслушивают и подсматривают. Если в Переделкино приезжали западные студенты- слависты, с ними обязательно было несколько русских сопровождающих, которые никогда не представлялись и не общались с нами, но стояли с напряженной мускулатурой, смотря исключительно в пространство. Эти картинки были привычными, но неприятными, от них невозможно отделаться и сейчас.

Многие друзья и знакомые, попавшие к нам впервые, приходили от этого в оторопь. Для нас привычная картина- семья и гости сидят за обедом, вдруг слышится грохот чьих-то шагов. Собаки взвиваются в лае, их загоняют в ванну, открывается дверь и в дом входит группа незнакомцев, смущаясь и извиняясь, просят показать им дом поэта. Один из нас начинает экскурсию. «Вот это столовая. Здесь за этим столом собиралась семья, здесь же бывали друзья дома. Помните: «…для этого весною ранней со мною сходятся друзья...» Это была такая обычная жизнь, совсем не похожая ни на какую другую, но для нас- повседневность. Если посетители приходили слишком рано, их просили подождать полчаса, но не больше. Я помню, что ходили по дому даже в те дни, когда кто- то из семьи болел, иногда и совсем тяжело. Было несколько случаев, когда такие визитеры совпадали с бригадами скорой помощи. Медики растерянно присматривались к тому, что происходило рядом с ними, в той же комнате.

Идея создания живого дома- музея органически следовала из этой традиции, созданной совсем не семьей Пастернака, но теми, кому эти посещения были необходимы. Теперь я думаю, что не было бы их, наших первых посетителей, не было бы и музея. Они, конечно, сами того не зная, давали нам силы и уверенность в том, что это по- настоящему нужно.

Разумеется, об этом «самодеятельном музее», «рассаднике диссидентства на литфондовской даче» знало и писательское руководство и их партийное начальство. В семидесятые- восьмидесятые годы дом Пастернака был для них постоянным раздражителем, поскольку по закону нас давным-давно пора было выселять с дачи, но очевидно было, что такое выселение вызовет поток писем в нашу защиту и ненужную сильную реакцию на Западе. Взрослые ждали повесток в суд, готовились к этому, поскольку были предупреждены, что вот- вот, совсем скоро наступит это время и что суда нам не выиграть ни при каких обстоятельствах. Так, в постоянном ожидании катастрофы, мы прожили несколько лет. При этом для старшего поколения нашей семьи спасение дома стало основным делом жизни. В защиту дома писали письма неравнодушные к нашей беде писатели, актеры, ученые. Нам пытались помочь и верные посетители дома. На нас работали виднейшие адвокаты. Переписка о судьбе дома Пастернака велась на уровне руководителей государства. Спустя многие годы я получила копии этих писем. Первый секретарь Союза писателей СССР Марков опасался, что мы создадим весьма нежелательный прецедент- если на даче Пастернака будет музей, то в дальнейшем родственники других писателей захотят того же, а жилой фонд Переделкина крайне ограничен. Генсек Черненко ответил Маркову в том духе, что решайте, мол, сами.

Этот день, 17 октября 1984 года, был таким: дул ледяной ветер, шел косой снег, весь наш участок был усыпан потемневшими листьями. Утром, часов в десять, приехали судебные исполнители, за ними- четверо кагэбэшников, из конторы Литфонда пришло местное начальство, чуть позже- наш участковый милиционер. Когда они увидели, что в доме все стоит на своих местах, то пришли в недолгое замешательство, поскольку процедура выселения не была отработана до автоматизма, такое случалось нечасто. Литфондовская начальница побежала за подмогой и вскоре вернулась с четырьмя пьяными работягами. Мама сказала всем собравшимся, что мы по своей воле не выедем из дома. «Тогда вывезем насильно»,- сказал судебный исполнитель. Так и поступили.

Во дворе уже стояли грузовики, в них понесли мебель- сначала из кабинета, потом из нижних комнат. Все уложенное и поставленное в грузовики накрыли пленкой, которую тут же сорвал ветер, накрыли снова, заложили по краям кирпичами. Наши бедные работяги понемногу вошли во вкус и стали выбрасывать из окон кабинета книги и картины. Труднее всего им пришлось с нашим роялем- его невозможно было вынести, не разобрав на части. Гэбисты посматривали на часы, перетоптывались, но молча стояли по углам, как положено. Рабочие пришли с топорами и решили пустить их в дело. Они разбили крышку рояля пополам, потом принялись за ножки. Начало темнеть. «Ладно, ребят, рояль так оставьте, пусть завтра вывозят сами- кому он теперь нужен то?»- крикнула литфондовская дама.

Я посмотрела на маму. Она была серого цвета. Отказалась подписать бумаги, которые ей подсовывали. «Освобождайте помещение. Опечатываем",- сказал судебный исполнитель и открыл дверь на улицу. В эту минуту наш дом как будто умер. Он стал помещением, в котором оставался брошенный рояль, разбитый на части.

Но впадать в отчаянье было нельзя. Нужно было развезти все вещи из дома по квартирам и мастерским близких, запомнить и записать, где и что находится, вывезти и реставрировать рояль. И снова начинать борьбу за музей в этом доме.

Он стоял пустым пять лет. Никто не осмелился въехать дачником в дом Пастернака. Его как объект особой важности охраняли бравые сторожа. Нам было запрещено входить, но по участку под контролем сторожей пройтись было можно. Эти пять лет для меня само слово «Переделкино» было с трудом выговариваемым. Мама снова писала письма, ходила к высокому начальству, просила о музее. Новая горбачевская власть великодушно исправила ошибку предшественников. В начале 1990 года к столетию Пастернака было решено открыть музей в его доме в Переделкине.
Все, что жило в этом доме и было спасено и отреставрировано моей героической матерью, вернулось на свои места. Моя мама была настоящей подвижницей, после смерти отца она, блестящая светская красавица, созданная, как казалось, исключительно для любви и легкой радости, посвятила себя целиком, без остатка дому Пастернака и служила ему до последнего дня жизни. Она вернула в дом все, включая одежду деда, скатерти и посуду. На подоконнике тесным рядом встали новые герани, в углу столовой такая же, как прежде, суданская роза. Рояль зазвучал своим голосом, картины заняли свои прежние места. Дом зажил новой жизнью, заработал. Понемногу вернулись звуки и запахи. Мама двадцать два года была его главным хранителем и руководила музеем. Теперь нет и ее.

Сегодня кладбище, где лежит моя семья, за тем самым знаменитым "пастернаковским" полем, уже не разглядишь из окна кабинета. Поле застроено плотным городком особняков, защищенных от нас металлической трехметровой стеной. Переделкинский контекст, в котором долгие годы жил Пастернак, а после него- его дети и внуки, разрушен полностью. Но остались наши старые улицы с деревьями, разросшимися до смыкания вершин, основа старого Переделкина нетронута, и еще живет наш дом, теперь он работает. К звучанию старых ступеней и рассохшихся половиц добавился шум голосов посетителей всех возрастов, на рояле играют приглашенные музыканты- от самых маститых до самых маленьких. И так же звенит посуда, когда в памятные вечера гости рассаживаются за большим столом под круглым дачным абажуром.

В такие дни я люблю выйти в сад и смотреть в освещенные окна дома оттуда, прислушиваясь к звукам. Я думаю о том, что на мгновение смогла обмануть мою судьбу, и вот они все- мои ушедшие близкие- собрались вместе и, как всегда, рассказывают самые невероятные истории.